Иннокентий Иванов: Вас легко отпустили в Вагановское училище?
Фарух Рузиматов: Очень легко. Мама в детстве занималась сама балетом, танцевала народные танцы. В те годы я плохо себе представлял, что это такое – танец, и куда я попаду. Понимание стало приходить постепенно. Любовь к танцу появилась, наверное, года через два. Я встретил удивительных людей, удивительных педагогов. Мой первый педагог по классике Василий Иванович Иванов, который привил мне фанатичное отношение к балету. И затем Геннадий Наумович Селюцкий. Он преподавал последние четыре года в училище, а потом стал моим педагогом в Кировском театре. А еще педагог поддержки Николай Николаевич Серебрянников. Мы, дети, не понимали, что это люди высшего класса. Люди высокой культуры.
ИИ: Что они воспитывали прежде всего?
ФР: Невозможность жить, невозможность существовать без танца. То есть танцевать – это необходимость. Как дышать. Классический балет – это высшая форма танца. Для меня держать себя в форме с каждым годом все сложнее. Но именно классический балет позволяет мне сохранять форму долгие годы.
ИИ: Вы хотели попасть именно в Кировский театр?
ФР: Я помню впечатления, когда мы в первый раз вышли на сцену Кировского театра в роли поварят в «Дон Кихоте». Это озарение было какое-то. Состояние невыразимое. Вроде бы ты первый раз вышел на сцену, и в то же время казалось, что ты был здесь уже. Это место знакомо тебе. Оно – родное.
ИИ: Когда вы стали артистом Кировского театра - вы успокоились? Мечта осуществилась?
ФР: Первые годы вы театре – это было лучшее время. Не было такого, чтобы я пришел и сразу стал солистом: тогда такой практики не было. Артист должен был окрепнуть, привыкнуть, набрать опыт. Мой первый сольный спектакль был спустя пять лет после окончания училища. И снова это был «Дон Кихот». В 1986 года я уже стал солистом и начал активно набирать репертуар: в течение шести-семи я перетанцевал все, что можно. Всегда наступает такой момент, когда ты все станцевал, и что дальше? Куда? Зачем? Ты хочешь вырваться из рамок. У меня был опыт переезда в Америку в 1990 году, в труппу ABT, Американского театра балета. Но к счастью, я недолго там продержался.
ИИ: Вы фактически уехали в Нью-Йорк без разрешения, а это был еще Советский Союз. Вам не было страшно?
ФР: Нет, мне не было страшно. Мне казалось, что компания ABT – это кладезь каких-то новых, немыслимых постановок. Но на самом деле у них шла та же классика, только в другой редакции. Более слабой с балетной точки зрения. Я станцевал там какие-то постановки Баланчина, Макмиллана, у меня был очень неудачный Ромео, совершенно мне не подходивший. Опыт оттуда я вынес негативный и вернулся в Кировский театр с совершенно другой головой.
ИИ: Когда в Кировский театр приехал Бежар, это было шоком для труппы?
ФР: Мне сразу было ясно, что Бежар – это гений. Это было понятно и при личном общении, и по тому, как он работает, как он общается с артистами, что он создает. Спустя несколько лет я поехал в Лозанну, где работал Бежар, и попросил его, чтобы он сделал для меня несколько постановок. Он сказал, что готов, но только в том случае, если я год проработаю с его труппой. И вот тогда я испугался. Мне казалось, что если я останусь в труппе Бежара, – а там специфика другая, это не классический балет, это невыворотные стопы и так далее, – я выйду из формы, и потом уже будет сложно вернуться в классический балет.
ИИ: Вы жалеете о том, что не остались в труппе Бежара?
ФР: Сейчас я понимаю, каким я был недалеким человеком. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не остался работать с Бежаром. Я себе нанес непоправимый ущерб.
ИИ: Но ведь классика – это совсем другая ответственность на сцене, разве нет?
ФР: Вы правы. В классическом балете, если что-то ты сделал не так, не так встал в пятую позицию, это видят все и сразу. В современных постановках ты можешь перекувыркнуться, упасть на пол, – да все что угодно. А в «Спящей красавице», в «Баядерке» невозможно обмануть: там невозможно скрыться.
ИИ: Но как, с одной стороны, все исполнить как положено, а с другой – не повториться, выходя в двадцатый раз в том же «Лебедином озере»?
ФР: Хороший вопрос. В этом сложность классики. Все время необходимо открывать для себя что-то новое. И когда [главный балетмейстер Кировского театра] Олег Виноградов стал приглашать репетиторов из труппы Джорджа Баланчина, стал ставить Джерома Роббинса, когда мы стали танцевать эти постановки, мы к своему привычному классическому репертуару возвращались уже по-другому.
ИИ: Сам Виноградов ставил много балетов. Например, «Витязь в тигровой шкуре» он поставил фактически на вас. Насколько это ответственно, когда хореограф видит в артисте того, кто воплотит его хореографические идеи?
ФР: Любая новая постановка интересна, особенно, если ставят на тебя. Это мечта любого артиста. И когда ты – молодой артист, и ставят на тебя одну из главных партий, это редкое ощущение. «Витязь в тигровой шкуре» не был классическим балетом. Хотя основа и была классической, но это был современный балет с непростой музыкой. На гастролях в Париже «Витязь в тигровой шкуре» показали один раз. И он прошел в Palais des Congrès с триумфальным успехом. Французская публика избалованная, она видела лучшие труппы, и ей есть из чего выбирать. И для нас было потрясением, что «Витязя» приняли так. Потому что, когда он шел в Петербурге, его принимали тепло, но не более того.
ИИ: Сейчас театры лишены гастролей. Это беда? Или с этим можно жить?
ФР: Думаю, что театр, который не выезжает, обречен. Мы объездили весь мир. У нас каждый год были гастроли в Лондоне в Covent Garden по месяцу, а то и по два, в Париже по месяцу-по два. От Австралии до Канады, не говоря уже о Европе. Это было золотое время. И то, что сделал тогда Олег Виноградов, это была революция. Он поднял Кировский театр на недосягаемую высоту. Для меня в мире было всего три театра: Большой, Grand Opera и Kirov Ballet. И Кировский был лучшим.
ИИ: Что происходит с балетом сейчас? Ведь он, несмотря на очевидный всплеск популярности, находится в кризисе. Царит бессюжетность, вместо красоты движений – спортивная гимнастика. Важнее не создать образ, а забросить ногу за голову и сделать "сикс-о-клок".
ФР: Мы находимся на историческом сломе эпох. Система, в которой мы существовали последние сто лет, подошла к логическому концу. Те ценности, которые, скажем, были в 1980-х годах, – они сейчас не то, что неактуальны, они кажутся ничем.
ИИ: Почему почти нет новых больших сюжетных балетов? В моде отдельные номера или самое большее – одноактные спектакли.
ФР: Я думаю, время больших балетов ушло. Трехактные, четырехактные спектакли сложны, а время убыстрилось, вообще все стало примитивнее и быстрее. Сейчас мало кто возьмется читать «Отверженных» на 1300 страниц или «Войну и мир». Легче "прочесть" «Отверженных», содержание которых уложено в три страницы. Это проблема – упрощение: идет упрощение языка, с ним – упрощение культуры. А вместе с этим идет деградация человечества в целом. Это не проблема одной какой-то страны, это глобальная проблема. Это упрощение всего человечества. Для меня это страшно. Мы живем в эпоху, когда личностей намеренно уводят в тень. Они не нужны. Их не должно быть. Роль личности сведена к нулю, во всех областях. Многие театры идут на поводу у зрителя, они хотят зрителю угодить. А, мне кажется, роль искусства совершенно в другом: нужно подтягивать, учить, раскрывать, объяснять. А театр опускается на уровень упрощения, и от этого все мельчает. Такой попкорн в искусстве. Слава богу, что Мариинский театр еще сохраняет классический репертуар.
ИИ: Можно ли что-то изменить?
ФР: Уже поздно. Фильмы я смотрю, скажем так, начиная с пятидесятых годов и до восьмидесятых: Висконти, всю линейку итальянскую, французскую, того же Хичкока. Там каждый кадр выстроен, там каждый костюм не просто так, там каждый актер велик. Но все закончилось. Масс-медиа победила.
ИИ: Неужели нет талантливых актеров, режиссеров, хореографов?
ФР: Таланты есть, но то, что им предлагают, позорно и ужасно. Старинные оперы переделывают на современный лад. Но в этом, кроме пошлости, я ничего не вижу. Мне говорят: режиссер так видит. Но это лишь обнажает его полную бездарность. Я воспитан на другой культуре, я другие книжки читаю и другую поэзию. Выживет тот, кто читает серьезную литературу, смотрит фильмы, ходит по музеям. Это позволяет сохранить в себе какой-то стержень. Сидеть и есть попкорн на тупом блокбастере, – это даже не отупение, это уже животный мир какой-то.
ИИ: Но ведь, скажем, современным актеров учили точно гении или очень талантливые люди: Баталов, Джигарханян, Костя Райкин… Почему им не удалось воспитать мастеров, за которых хотя бы не стыдно?
ФР: Ваш вопрос точен. Но дело в том, что хороший танцовщик не обязан быть хорошим педагогом. Это как в футболе: хороший игрок обычно плохой тренер. В балете тоже так. Очень средний танцовщик может быть великолепным педагогом. И таких примеров много. Бывает, что великий танцовщик становится великим педагогом. Но Барышников не стал ни педагогом, ни хореографом. Он был великий и есть великий танцовщик. И все. Возьмите ту же Плисецкую, того же Нуриева. Да, он ставил, но спорные спектакли. Возможно, Вахтанг Чабукиани был великим танцовщиком и великим хореографом в одном лице. Но это бывает редко. Чаще наоборот.
ИИ: Должен ли хореограф сам хорошо танцевать?
ФР: Ему необязательно самому делать двойной кабриоль. Ему достаточно на руках показать двойной кабриоль, чтобы артист понял. У Григоровича был свой небольшой репертуар, который он успел станцевать. Но тем не менее он стал величайшим хореографом. Бежар вообще никогда особо не танцевал. Он пытался, но это было, скажем так, не очень хорошо.
ИИ: Когда Петербург стал для Вас родным городом?
ФР: Не знаю, стал ли. Для меня Петербург – место сакральное. Что значит сакральное? Сложно объяснить. В Петербурге это витает в воздухе, в архитектуре, в музеях. По Петербургу можно просто гулять, и это уже очень много. Это город, откуда нужно иногда выехать. И когда возвращаешься, ты понимаешь, что это то место, без которого ты не можешь жить.
ИИ: Где найти вдохновение на продолжение карьеры, когда ты уже достиг всего, когда зритель идет не просто в театр на балет, а конкретно в театр на Фаруха?
ФР: Слово «вдохновение» для меня всегда было непонятным. Меня всегда вдохновляла работа, новые постановки, репетиции. Это дает эмоции. Каждый день, входя в класс на урок, я чувствую себя учеником. У меня никогда не было бронзового пьедестала, а всегда под ногами зыбкий песок. Когда я вхожу в класс, стоят молодые артисты, и я – такой же, как они.
ИИ: Но что может мотивировать, когда все достигнуто?
ФР: Моя мотивация – это любовь к танцу, любовь к движению. Если ты не будешь двигаться и танцевать, ты засохнешь через три недели, даже через три дня. Тело бронзовеет, оно становится каменным. Да и мозг начинает по-другому работать.
ИИ: Неужели Вы никогда не хотели все это бросить и сказать себе: Фарух, ну, хватит уже?
ФР: Были, конечно, моменты усталости, были перерывы около года, когда казалось, что нет, всё, теперь уже точно всё, больше никогда. Но это не работало, и я возвращался. Для меня движение – необходимость. Сцена – это всегда очень большое волнение, которое доныне существует. Это страх перед сценой. Панический страх, панический. Наверное, когда он исчезнет, уже не будет смысла выходить на сцену. Но когда ты вышел на сцену, ты должен делать то, что ты отрепетировал. То есть – выйди и умри, как это делали гладиаторы.
ИИ: Вы сами понимаете, когда спектакль удался или, наоборот, провалился? Изнутри это понятно или нужен взгляд снаружи?
ФР: Внутренний цензор для меня, он самый страшный. Если бы меня спросили, сколько раз я был доволен своим выступлением, то пальцев одной руки мне было бы достаточно. Внутренний цензор уничтожает то, что ты делаешь. Память почему-то так устроена, что сохраняет неудачи. Но были несколько моментов, несколько спектаклей, когда было удовлетворение абсолютное, когда ты чувствовал какую-то сопричастность. Может быть, это высокопарно звучит, – сопричастность с труппой, с оркестром, с публикой. Аура некая. Так было однажды во время финальной сцены в «Жизели». «Жизель» - мой любимый спектакль. Это был момент понимания и ощущения счастья. Но такие моменты бывают в жизни очень редко.